Евгений Лосев. ПЕРВАЯ ЗАПЕВАЛА

Что же это такое? И это девочки? Срыва­ют с крыши черепицу, приплясывают, по­хваляясь удалью: вот мы какие и высоты не боимся. И получается, что виной всему этому именно она, Надежда Ивановна Минеева, новый начальник Мелитопольской воспитательно-трудовой колонии. Ведь в ответ на ее уговоры мягко, ласково, совсем не по-уставному:

—  Девочки, милые, хорошие мои, да что же вы делаете? Слезайте с крыши, погово­рим, все обсудим...,- с крыши звонко, злобно скандируют:

—  Долой бабу! Не хотим бабу!

А если уж говорить откровенно, не признали в колонии Минееву не только вос­питанницы, не приняли, чего греха таить, и некоторые сотрудники. Видит же она, не слепая, что одни с явной, другие со скры­той неприязнью на нее поглядывают. За то, что какие-то нововведения начала вво­дить в привычное течение жизни колонии. Ходит по зоне и уговаривает малолетних преступниц: «Девочки, миленькие, слезайте, поговорить серьезно надо». Ну, что это за начальник колонии?! Вот и сейчас осуж­денные на голове ходят, а она — угово­ры. Тут надо власть применить. Строгость. Не разводить сантименты, а законно ис­пользовать жесткие меры в ответ на на­рушения. По инструкции, так сказать.

Но Надежда Ивановна советчикам не вняла, твердила одно: никакого насилия! Только добро. Только слово должно стать всесильным оружием в борьбе за этих... детей.

—  Это вам что — детский сад? — в воп­росе  проскальзывала  явная  ирония.

—  Плохо, что они слишком рано прости­лись  с детством.    Да и некоторые из нас тоже.   Однако   общий   язык   должен   быть найденво что бы то ни стало.

Наступила минутная тишина. И вдруг, словно поджидая этого вечернего часа, за­пели, засвистели, защелкали соловьи. Ябло­ни цвели прямо на территории колонии.

Конец апреля. На пороге май. Жизнь в природе пробуждается. Разгар весны. А для воспитанниц это особая весна. Весна в колонии. Разве память о детстве не отда­ется болью в их сердцах? Как проникнуть в их сложный и противоречивый внутрен­ний мир? Как помочь им выбрать правиль­ную дорогу в жизни? Говорят, что дороги мы выбираем сами. Нет. Нам всегда помо­гает это делать опыт  поколений, семья, школа, улица. Помогает искусство воспита­теля. Так каким же воспитателем окажется она — Надежда Ивановна Минеева, если начнет с окрика, приказа. Интуитивно поня­ла, что если сейчас грубо одернуть девчонок — всё пропало. Что пропало? Её меч­та? Ее назначение не оправдало надежд? А может, действительно её уход из обычной школы был грубой ошибкой? И словно подслушав ее мысли, совсем рядом ехид­ный голос очередного «доброжелателя»: «А не вернуться ли вам, товарищ Минеева, к нормальным детям? Слышал, директором лучшей во всей области школы предлага­ли... Оклад s два раза выше, чем здесь...»

Оклад... Да, после смерти мужа на руках двое детей, престарелые родители. И большой оклад, наверное, не только не по­мешал, а был бы как раз кстати. И, конеч­но, что ни говори, работать с обычными детьми куда спокойнее.

Но разве об окладе думала Минеева, когда ее, коммуниста, посылали на какую-либо работу? И разве искала она когда-ни­будь спокойной заводи. Наоборот, с увлеченностью, со страстью бралась за самый тяжелый труд... Не отступит и теперь.

Что сейчас нужно? Увидеть в этой ору­щей массе лица. Найти человека, к которо­му можно обратиться. На линейке, когда знакомились, Надежда Ивановна заметила девушку с красивыми вьющимися волосами и огромными синими глазами. Их взгляды скрестились. Кажется, именно тогда между ними возникла симпатия. Запомнила: Лю­ба Корзинкина. И вот среди насмешливых, наглых, зло прищуренных глаз «бунтовщиц» — синие Любины глаза.

—  Люба, слезь с крыши.

—  В дизо посадите?

—  Не посажу.

Долго-долго беседовала с Любой наеди­не. Потом с другой воспитанницей, треть­ей... Может быть, беседы помогли, а мо­жет быть, девчонкам просто надоело тор­чать не крыше. Ведь одни и те же игры быстро надоедают. Словом, с крыши слез­ли.

Что же, лед тронулся? Как бы не так. Построили воспитанниц. Подходит Надеж­да Ивановна, маленькая, худенькая, в скромном платьице, кружавчики на ворот­ничке.

—   Здравствуйте,   девочки!   —   радостно говорит она.

В ответ молчание. Потом в насторожен­ной тишине слышен голос:

—  Ха! С бабой здороваться...

Значит, опять все сначала?

В то памятное после «бунта» утро Мине­ева собрала сотрудников на очередное со­вещание и откровенно призналась: сама виновата в том, что нет порядка в коло­нии. И опять некоторые вздохнули с облег­чением — в этом, мол, мы не сомнева­лись. Не скажет ли теперь Надежда Ива­новна, что переоценила свои возможности и потому добровольно покидает их? Нет, Минеева заговорила совсем о другом, о том, что нужно начинать воспитание... с себя: называть друг друга только по име­ни-отчеству. Не курить. Иметь безукориз­ненный внешний вид. Повышение голоса на воспитанниц будет рассматриваться как причина для увольнения с работы. И глав­ное — относиться к осужденным не как к преступницам, а как к обыкновенным под­росткам.

—  А они к нам?

— Мы — воспитатели,

— Надо их ломать.

— Согласна.   Но   ломать   добром.   Потому   что   жизнь      совершенствуется    

только добрыми началами.

—  В нас плюют,  нас кроют  отборным матом, а мы к ним — милые, хорошие! Так что ли?

—  Если воспитатель не может изменить­ся сам, то как же он будет  изменять дру­гих?  Надо   преодолеть   самих  себя,  только тогда идти  к  воспитанницам.  Задача  у  нас сложная:  этих девушек научить  быть деть­ми...    И    последнее — организовать   худо­жественную самодеятельность    из    обслу­живающего  персонала и с концертом вы­ступить   перед   воспитанницами.

—  Петь и танцевать перед этими...

—  Вы — не воспитатель.

..У Минеевой оказалось нежное женское сердце и по-мужски твердая воля. При от­боре новых сотрудников начальник коло­нии отдавала явное предпочтение не юри­стам, а педагогам, стараясь пригласить воспитателей — женщин с высшим педаго­гическим образованием. Принимала с пристрастием: увлечен ли человек идеей работы с несовершеннолетними? Умен, бла­городен? Главное — добр ли?

И ветераны колонии, обладающие этими качествами, стали ее главной опорой, пер­выми ее помощниками в утверждении но­вых традиций. Так постепенно начал созда­ваться коллектив единомышленников, люди начали убеждаться в правоте Минеевой, в правильности её идеи «лечения» добром.

Надежда Ивановна считала: бороться нужно за судьбу каждой воспитанницы. А судьбы эти, ох, какие нелегкие. Здесь нужны особые методы работы, нужны осо­бые воспитатели.

Как проникнуть в сознание воспитан­ниц, стать им другом?

Люба. Та самая синеглазая Люба Корзинкина отказалась выходить на работу. Курит. Сквернословит. Других подбивает на нарушение дисциплины. Вызовут на бе­седу к Надежде Ивановне, вроде бы внима­тельно слушает, в конце каждой беседы непременно твердит одно и то же: «Больше не буду. Простите!» Надежда Ивановна отпускает ее. Люба возвращается в зону и хохочет: «Во баба! Слезу пустишь — ра­зомлеет, все простит».

Нарушение за нарушением, Сделала на­колку себе и еще десяти подружкам. Сно­ва повторяется знакомая сцена. Кто-то не преминет сказать: «Да она над вами, На­дежда Ивановна, издевается». А Минеева видит другое. Ведь вчера Люба вышла на работу, и, стало быть, день продержалась! После четвертой беседы продержалась три дня, После двадцатой — месяц. 80 раз за год Надежда Ивановна беседовала с Корзинкиной. Это какое же надо иметь тер­пение! Потому что чувствовала Минеева — идет работа в Любиной душе. А внешний перелом наступил неожиданно. И для воспитателя, и для воспитанницы. В этот вось­мидесятый раз всё происходило вроде бы как обычно. Люба не вышла на работу и подбила всю бригаду не ходить в пошивочную мастерскую. Ведут Любу в каби­нет начальника колонии. Любины огром­ные синие глаза превратились в темные, дикие. Она идет, заведомо зная, что ее сейчас посадят в дизо, и ей уже море по колено. И Надежда Ивановна измучен­ная вся. Ведь только сегодня утром гово­рила с ней, и все без толку. Как одолеть этот сложный и противоречивый характер? Неужели она бессильна?

Надежда Ивановна пристально смотрит на Любу. Потом берет со стола фотогра­фии о жизни Есенина и протягивает Любе:

—   Знаю,   что   любишь   Есенина.   Была   в Рязани,  в  командировке,  для тебя  купила.

Люба ждала всего, только не этого. По­том медленно, будто на ногах пудовые ги­ри, подошла к Надежде Ивановне и уткну­лась ей в плечо. Не обняла, а начала ти­хонько царапать китель. И слезы ручьями. Всхлипывая, сказала:

—  Надежда     Ивановна...  мама…  больше не буду...

С того всё и началось. Нарушения пре­кратились. Любе было присвоено звание «Лучшая швея». Ее освободили из колонии условно-досрочно. Часто пишет письма Минеевой. Одно из них начиналось так: «Здравствуйте, мама, Надежда Ивановна! Вы беседовали со мной почти каждый день, а я все равно нарушала. До этой ко­лонии считала, что сотрудники беседуют с нами потому, что им по штату положено. А у нас — совсем другое. Ведь в вашу обязанность совсем не входит писать нам письма, когда вы находитесь в отпуске, на курорте. Засиживаться допоздна и каж­дый день приходить задолго до подъема. Раньше я думала, что, выйдя за пределы колонии, вы забываете о нас. А потом по­няла: думаете о нас каждую минуту. Всех вам благ за ваш нечеловеческий труд! У меня все хорошо. Работаю на ударной комсомольской стройке. Бригада у нас дружная. Я счастлива, меня принимают в комсомол, ставят на очередь на кварти­ру. Родилась дочка, я ее назвала Надей, в вашу честь, в честь дорогого для моей семьи человека, который спас меня»…

Сколько таких начатых заново девичьих судеб, разбуженных для добра сердец. Их счет с каждым днем множится все актив­нее — ведь у Минеевой теперь десятки опытных единомышленников, так же, как и она, увлеченных, ищущих, настойчивых.

Со всеми воспитанницами за год успе­вает побеседовать Надежда Ивановна и с каждой — не по одному разу. Да еще ду­шевные беседы вдизо с нарушителями, И только наедине. Иначе разговор не по­лучится. Титаническая работа!            

И в беседах, и на совещаниях с воспи­тателями, и дома, наедине с педагогиче­скими трудами, статьями, конспектами ис­подволь выковывала Минеева свою линию воспитания, решала задачи по сути дела новой педагогики — педагогики для несовершеннолетних лиц женского пола, от­бывающих сроки наказания в воспитатель­но-трудовой колонии. На каждом шагу проблемы — большие и малые. Как выра­ботать чувство стыда у бравирующих бесстыдством? Как от зла, от скверны очис­тить память? Как помочь воспитанницам найти силы стать лучше, чище? Как вер­нуть обществу здоровых подростков? Как превратить подведение итогов трудового состязания в настоящий праздник? Как воспитать вкус не к пустым развлечениям, а к интересному насыщенному досугу?

Минеева вместе с педагогическим кол­лективом учила воспитателей разбираться в психологии личности осужденных, вла­деть методами научного исследования, уметь критически анализировать свой воспитательский опыт и опыт товарищей по работе. Вместе с другими энтузиастами создавала кукольный театр, объявляла кон­курс на лучшую сказку, на лучшее испол­нение утренней зарядки, художественной вышивки. Всех воспитанниц в колонии во­влекла в художественную самодеятель­ность. Не потому ли, что сотрудники сами стали заядлыми служителями сцены, где первой запевает сама начальница колонии. По скрупулезным подсчетам воспи­танниц она спела в концертах 55 песен.

Орбита творческого поиска затянула весь коллектив воспитателей. Его отсвет на всем — в названиях викторин, диспутов: «Какую девушку любят?», «Мода и простота», в оформлении стендов, даже в том, как одеты воспитанницы. Хозяйственники с ног сбились, чтобы достать модный сей­час вельвет для новых школьных платьев. А белоснежные воротнички, аккуратные тапочки вместо грубых неуклюжих боти­нок. Всё здесь до мелочей подчинено ве­ликой цели переплавки душ человеческих, привитию новых привычек, вкусов, взгля­дов, моральных устоев.

Летние и зимние спартакиады. Фести­валь комсомольской песни... Художествен­ная гимнастика. Выставка, эстафета по во­енно-патриотическому воспитанию. Творче­ские вечера воспитанниц.

Но, может быть, за всеми этими празд­нованиями, развлечениями забылась жизнь будничная, производственная? Наоборот, именно она давала настрой всему осталь­ному. Объем производства швейной фаб­рики вырос в два с половиной раза. Каж­дый день подводятся итоги трудового соревнования. Каждую пятницу — за неделю. Приказом начальника колонии награждаются победители. И праздник нас­тоящий, с музыкой, подарками. Первое место — сдобный пирог.

Результат?   Вот  только     один     факт:     в 1971 году в дизо было 148 нарушителей, в 1978 году — один, в этом году — ни од­ного.

Коллектив воспитателей растет, постепен­но ставя перед собой всё более трудные задачи. И было бы наивным представить дело таким вот образом: была, мол, от­стающая колония, в которой господствова­ла невероятная отчужденность между вос­питателями и воспитанницами, но пришел новый начальник, по началу как будто бы наивный, но со страстной мечтой и твер­дой волей, и благополучно разрешил все вопросы, мановением руки установил по­рядок и покой.

Нет, борьба за человека идет каждо­дневная, изматывающая, идет и сейчас. Вот только что в карантин поступила но­венькая. Стрижка мужская, а походка, как говорится, морская. Курит. Сквернословит. Заявила, чтоб её сразу же сажали в дизо, что она никого не желает видеть. И тут же, переломав пуговицу, начала царапать лицо, шею. Кровь, крики. Глаза белые, на губах чуть ли не пена. Воспитатель под­носит ей лекарство, а она плюется, кро­ет отборнейшим матом. И такая сцена продолжается около часа. Потом вялая, безмолвная, всхлипывает, засыпает. Проснётся — и видит возле себя по-матерински доброе лицо Надежды Ивановны.

А каково Надежде Ивановне? Имеет она право на плохое настроение? Нет. Никог­да! Правда, иногда она берет стакан хо­лодной воды, пьет его мелкими глотками и считает до двадцати. Надежда сменяется отчаянием, гнев — радостью. Но нет рав­нодушия. Есть работа. Неутомимая, заин­тересованная. И вера в торжество добра.

Иногда на сердце тяжело станет. В зону войдет — на линейке девчата. Посмотрит внимательно на них и скажет:

— Что с вами? Какие-то вы сегодня не­веселые. Признаться, и мне что-то грустно. Девчата, может, споем, а? — И Надежда Ивановна первая запевает. Девичьи звон­кие голоса дружно подхватывают, и по-бригадно, девчата строем веселее идут на работу.

Многие бывшие воспитанницы в письмах работникам колонии называют, как Люба Корзинкина, Надежду Ивановну «мамой». Для скольких из них она стала настоящей матерью, помогая им обрести свое при­звание, свое место в жизни, настоящее доброе счастье? Не сосчитать.

1979

К новой жизни. – 1979. - №12.